Этот случай рассказал мне мой друг Ваня Никаноров, когда мы были с ним в одном лагере пленных, в Северной Норвегии, в 1945 году.
Ваня Никаноров — студент медицинского института. Ему оставался еще один год учебы, но нагрянула война, и он, как многие другие студенты, пошел в армию. В 1942 году под Харьковом вся армия была разбита и тысячи бойцов попали в немецкий плен. К концу войны, в феврале месяце, мы встретились с ним в лагере в Норвегии, куда несколько тысяч наших пленных немцы перевезли из Польши. Немцы отступали на всех фронтах, они знали, что война проиграна.
Зима уступала свои права, с каждым днем становилось теплее. Нас гоняли на работы за несколько километров от лагеря пешком. С какой-то стати немцам вздумалось отнять у нас ботинки и сапоги, а дать деревянные колодки, какие носят голландцы и баварцы. Наверно, чтобы не убегали.
Наша колонна в несколько сот пленных всегда ходила строем по четыре по дороге, вымощенной камнем. За несколько километров было слышно, что идут пленные на работу, в воздухе был какой-то непонятный стук, вроде бы пулеметной стрельбы. Но через несколько месяцев отменили это, и нам снова выдали старые, поношенные ботинки.
Мы с Ваней всегда держались вместе. Приятно было вспоминать учебные годы, приключения, армию, фронт. Мы были хорошие друзья, все делили пополам. Спали рядом на одних нарах, на третьем этаже. Бывало, после работы и после поверки залезем на свои «небеса» и тихо разговариваем.
— Знаешь, — сказал однажды Ваня, — я много видел и много пережил ужасного и все это как в кинофильме, все забывается, но вот один случай не могу забыть.
Ваня был хорошим рассказчиком, а я — хорошим слушателем, зная это, он с охотой рассказывал мне много из пережитого.
— Это было в Острове, в Польше, — продолжал он, — в нашем лагере было больше 100 тысяч пленных. Можешь ты себе представить такое множество людей, обреченных на смерть?! Немцы обнесли колючей проволокой большой участок поля, отнятого у какого-то польского пана, построили несколько бараков. Все, конечно, в эти бараки не вмещались, многие спали на открытом воздухе. Пока была осень, было еще терпимо, но как настала зима, морозы, и в этом скопище начались кошмары. Люди ходили, как тени, в летней армейской одежде, грязные, небритые, исхудалые. Тиф, дизентерия косили сотнями в день. Каждое утро полицейские заставляли выносить умерших и складывать их в штабеля под стеной. Позже приезжали на телегах поляки, и увозили за лагерь в поле, и сваливали в глубокие рвы, выкопанные пленными — «командой смерти».
К весне, в апреле, в этом лагере осталось не больше 30-ти тысяч. Однажды, — продолжал он, — я и еще некоторые со мной вышли на солнышко погреться, сели у стенки и просто сидим безмолвно. Вокруг нас было много наших доходяг: кто сидел, опустив низко голову, исчахлые, бездушные, кто уже лежал, кто еще двигался на ногах. Жуткая картина. Сытые полицейские то тут, то там покрикивали на доходяг, ударяя палкой по сухим костям за какой-то «проступок». Никто ни о чем не разговаривал, да и о чем можно было разговаривать в таком положении. У всех на мыслях только одно — поесть.
Двое доходяг, видно, друзья, еле переставляя ноги, дошли до стены, где обыкновенно складывали в штабеля умерших, и остановились. Они о чем-то серьезно разговаривали, голос их еще был чист и отчетлив. Я слышал все,что они говорили, потому что от меня они остановились не так далеко. Я думаю, что они были братья, потому что они один другого называли «брат». Только одно меня удивляло, это их разговор.
Ваня не знал, что верующие люди называют один другого братьями. Он не был знаком и с тем, что верующие в своих разговорах часто вспоминают имя Господа Иисуса Христа.
— Ну, что, дорогой брат, — сказал один из них, — продолжал Ваня свой рассказ. — Видно вот здесь-то придется нам проститься с этим миром.
— Да, — ответил другой, — где бы ни было, мы обеспечены светлым будущим.
— Ты знаешь все, что они говорили между собой, мне очень мало было понятно. Все, что они высказывали, это как Бог к ним был добр, как Он провел их через многие опасности, как рука Его всегда была с ними. Они вспоминали, как были в своих собраниях, как им было весело, как пели в хоре. Ну, знаешь, это для меня было совсем незнакомо, они были как будто люди с другой планеты.
Возле них собралось десятка четыре доходяг, и все так внимательно их слушали. Я тоже подошел ближе, никто их не перебивал, они с особой нежностью продолжали вспоминать прошлое.
Тут подлетел полицейский и стал кричать: «Эй, что вы тут столпились, расходитесь!» Потом, убедившись, что ничего плохого здесь нет, ушел в барак. Братья все разговаривали, некоторые из подошедших тоже вступили с ними в разговоры. Наконец, один из братьев сказал:
— Ну, что ж, брат, споем в последний раз.
— Споем, — согласился другой, — какую песню?
— Помнишь тот гимн, который мы пели хором на нашем съезде?
— О, это «Страшно бушует житейское море…»
— Они, — продолжал Ваня, — положили руки друг другу на плечи, как бы поддерживая друг друга, и запели.
— Я скажу тебе, я много слышал пения и сам немного пел, но такого пения я никогда не слышал. А слова! Они, как стрелы, насквозь пронзали меня. Я стоял, как заколдованный. Всю мою внутренность взволновало, слезы сами накатывались на глаза. Какая-то сила была в этом пении. Я взглянул на других, многие просто рыдали. Мне врезались в память эти слова: «…И из пучины житейских волнений к берегу выведи, Боже благой.»
— Ну, чем все это кончилось? — спросил я Ваню.
— Кончилось тем, что эти два певца, эти два брата, обессилив, сели на землю и стали молиться. Многие из доходяг стали молиться тоже. Я был так растроган, что ушел в барак, лег на нары и долго думал: «Почему наш русский народ вот так страдает? Сколько нашего брата погибло на фронтах, сколько его гибнет вот в таких лагерях и за что? За что?» — спрашивал я себя…
— Да, друг, — вздохнул Ваня, — на другое утро пришли с носилками из «отряда смерти», унесли певцов к телеге поляка и бросили их в общую могилу там за лагерем.
Ваня замолчал и больше не проронил ни слова, видно, воспоминание взволновало его сердце. Да и сам он не знал, какова будет его участь, не знал и я, что ожидает нас в скором будущем.
Война окончилась, и мы разъехались в разные стороны: Ваня поехал на Восток, а я — на Запад.
И. Кузьменков